Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен
Вернувшись домой, Винсент немедленно написал брату, изо всех сил пытаясь представить случившееся в менее мрачных красках. «Дорогой брат, я в полном отчаянии из-за твоей поездки и дорого бы дал, чтобы ее можно было избежать; ведь в конце концов ничего серьезного со мной не произошло, и тебе не стоило так беспокоиться». В холодные, промозглые дни конца января Винсент одно за другим писал Тео покаянные письма. Свое увечье он называл недостойным внимания брата «пустяком»; срыв – банальным недомоганием, а выздоровление – заранее предрешенным делом. Подобные инциденты, шутил Винсент, случались «в этих краях» постоянно. «В этом славном тарасконском крае все немного безумны». В другом письме Винсент объяснял происшедшее издержками профессии: то был всего лишь «недуг художника», который мог поразить любого из его коллег. Вот и Гоген, уверял брата Винсент, в тропиках «заболел тем же недугом» – «чрезмерной впечатлительностью».
Теперь Винсент даже утверждал, будто отправился в больницу добровольно и что проведенные там несколько дней подействовали на него «весьма освежающе»: к нему вернулся аппетит, наладилось пищеварение, а потеря крови восполнилась. «Постарайся забыть свое печальное путешествие и мою болезнь», – твердил он. Куда бо́льшую покладистость Винсент проявлял теперь и в отношении своего искусства: «Если тебе нужны какие-либо из моих картин, я, разумеется, могу прислать их… Как бы то ни было, что касается „Независимых“, поступай так, как считаешь нужным ты сам и как будут действовать остальные».
Самые щедрые обещания, самые невероятные отговорки, любое искажение объективных фактов – Винсент был готов на все, лишь бы стереть память о прошлом. Он упорно делал вид, что они с Гогеном остались друзьями, жизнерадостно уверяя Тео (который явно знал, как все обстояло на самом деле), что Поль «в целом неплохо отдохнул за время пребывания здесь». Винсент воображал, будто после того, как они с Гогеном сумели справиться с трудностями совместного ведения хозяйства, их положительный опыт привлечет в Желтый дом и других художников.
Боясь, как бы Тео не заставил его вернуться в Париж – возможно, Рей поделился с пациентом идеей перевести его в частную клинику, – Винсент с удвоенным энтузиазмом принялся отстаивать свою мечту о юге: «Все местные… очень добры ко мне, добры и внимательны, и я вовсе не чувствую себя на чужбине». На самом деле местные жители и теперь относились к странному чужаку с неменьшим презрением и недоверием, но это не мешало Винсенту сравнивать себя с вольтеровским Кандидом, счастливо живущим в лучшем из миров. Планируя возобновить борьбу за благосклонность Терстеха, он писал голландским друзьям восторженные отчеты о своей жизни в Арле, где лишь вскользь упоминал о некоторых «проблемах с мозгами», которые «теперь уже позади». Не зная о том, что мать и сестры уже проинформированы Тео о случившемся, Винсент написал им письмо, в котором представил свое пребывание в больнице как отдых на курорте («Не стоило беспокоить вас этой новостью»), благодаря которому он смог восстановить силы и свести знакомство с новыми людьми.
Не избежал встречи с воображаемой реальностью приятеля и Гоген. По возвращении из больницы воспоминания Винсента об отношениях с коллегой оказались окутаны туманом забвения и сожалений. «Поговорим лучше о нашем друге Гогене: напугал я его? Одним словом, почему он не подает признаков жизни?» – писал Винсент брату 2 января. Не прошло нескольких дней, как и сам Гоген оказался вовлечен в эту кампанию по отрицанию прошлого. «Скажите, мой друг, был ли так уж необходим приезд моего брата Тео?» – строго вопрошал Винсент Гогена в письме, написанном в кабинете Феликса Рея. В том же письме он давал Полю указание рассеять опасения остальных – в особенности Тео – и предупреждал, чтобы тот «воздержался говорить дурно о нашем бедном желтом домишке».
После выписки Винсент погрузился в заботы доброго хозяина: договорился о пересылке набросков и прочих вещей (включая фехтовальную амуницию), оставленных Гогеном во время поспешного отъезда; в непринужденном письме «дорогому другу Гогену» расспросил его о Париже, работе и планах на будущее. В письмах к Тео Винсент великодушно восхищался полотнами Гогена (даже издевательским портретом самого себя за работой), «от души одобрял» его намерение вернуться на Мартинику и добродушно признавался: «Мне, естественно, жаль с ним расставаться, но раз это хорошо для него, большего мне и не нужно».
Гоген в ответ неопределенно похвалил его «Подсолнухи» («Твои подсолнухи на желтом фоне кажутся мне наивысшим выражением „стиля Винсента“») – две из картин этой серии Поль прихватил с собой, покидая Арль. Ван Гог поспешил увидеть в похвале друга доказательство, что его «южный проект» по-прежнему существует – в сердцах тех, кто нашел приют в Желтом доме. «Я хочу доставить Гогену настоящую радость. В конце концов, мне хотелось бы продолжить обмениваться с ним работами», – писал он Тео.
К концу января иллюзия примирения окончательно завладела воображением Винсента: «Смею надеяться, что мы с Гогеном достаточно привязаны друг к другу, чтобы, если нужно, начать все заново». «Возможно, я слишком настаивал на твоем пребывании здесь… возможно, я был причиной твоего отъезда», – признавал он.
Чтобы окончательно уверить всех в своем полном выздоровлении, Винсент призвал на помощь повествовательную силу своей кисти. Портрет доктора Рея, начатый фактически сразу же по возвращении в Желтый дом, красноречиво свидетельствовал: Винсент продолжил оставленную Гогеном великую миссию «Милого друга Юга» – сделать в портретной живописи то, что Клод Моне сделал в пейзаже. Ван Гог написал напомаженного практиканта с козлиной бородкой, в синем пиджаке с оранжевым кантом на фоне ярких провансальских обоев – зеленых с вкраплениями красного – урок по дополнительным цветам и одновременно доказательство того, как тверда рука художника и собрано его сознание.
С целью задокументировать свое психическое и физическое восстановление Винсент написал натюрморт, на котором запечатлел те лекарства, что сделали возможным это выздоровление. На фоне залитой солнцем чертежной доски (которая и сама по себе являла символ творческой продуктивности) художник изобразил экземпляр своей новой библии – Медицинского ежегодника («Manuelle annuaire de la santé»), популярного справочника по гигиене, оказанию первой помощи и домашнему лечению. Рядом с пухлой книгой карманного формата художник поместил тарелку с проросшими луковицами: лук, а также чеснок, гвоздику, корицу и мускатный орех автор «Ежегодника» Франсуа Венсан Распай рекомендовал в качестве целительных приправ. Чтобы представить на полотне любимое лекарство Распая – камфару, которую тот считал панацеей от всех напастей (от туберкулеза до мастурбации), Винсент изобразил горящую свечу, вероятно ароматизированную камфарой (на это намекает ее очевидная бесполезность здесь в качестве источника света), и чайничек с камфарным маслом. (Повязка на ухо, которую Ван Гогу меняли в больнице каждый день, также была, по-видимому, пропитана камфарой согласно рекомендации Распая, уверенного в антисептических свойствах этого масла. Вполне возможно, что доктор Рей, чья диссертация была посвящена антисептической обработке мочевыводящих путей, был приверженцем идей Распая и познакомил с ними Винсента.) В завершение этой описи новой, здоровой жизни Винсент добавил к композиции трубку и кисет с табаком в качестве обещания сохранять спокойствие и письмо от Тео – символ спасительной связи с прошлым. У края холста пустая винная бутылка – намек на умеренность в будущем.
Желание примириться с Гогеном также нашло отражение в работах этого периода. В день возвращения из больницы Ван Гог положил начало серии натюрмортов с парными изображениями рыб и крабов: как и перед приездом Гогена, Винсент вновь был одержим мечтой о компаньоне и творческом партнерстве.
Польщенный похвалой в письме Гогена, Ван Гог затеял новую серию картин с подсолнухами, для начала выполнив точные повторения двух полотен, висевших в «комнате Гогена». «Ты знаешь, что Гогену они нравились невероятно», – хвастливо писал Винсент брату. «Гоген… просто обожает мои „Подсолнухи“». Созданный Гогеном ироничный портрет, где он изобразил друга в образе художника, пишущего подсолнухи, казался Винсенту, который стал считать эти цветы своим фирменным знаком, лестным. «Писать подсолнухи – это мое». «Это такая живопись, впечатление от которой меняется при внимательном рассмотрении: чем дольше вы смотрите на нее, тем красочнее и ярче она становится». Сменив тему, но не палитру, примерно в то же время Винсент написал натюрморт с лимонами и апельсинами. Напряженно-желтый натюрморт казался самому художнику «довольно шикарным» – подобными кодовыми словами Винсент описывал картины, которые, как он знал, одобрил бы Гоген.
